Жалобная книга [litres] - Макс Фрай

Кивает, очень серьезно.

— Хорошо, что ты это понимаешь. И ты, пожалуйста, имей в виду: как бы все не обернулось, дистиллированной манной кашей твоя жизнь больше никогда не будет. Только это и важно, по большому счету.

— Наверное, — говорю, уставившись на ободранные носки собственных зимних ботинок. — Наверное, так.

Стоянка XVI

Знак — Весы.

Градусы — 12°51′26'' — 25°42′51''

Названия европейские — Альсибена, Альгинит, Азубене, Ахубен.

Названия арабские — аз-Зубанан — «Две Клешни».

Восходящие звезды — альфа и бета Весов.

Магические действия — заговоры на ненависть.

Варенька умаялась после давешних подвигов, еще в машине носом клевать начала. Уснула почти сразу же, так что конец наспех выдуманной сказки о крысенке, который родился в трюме «Летучего Голландца» и твердо вознамерился оттуда удрать, я сочинял уже не для нее, а исключительно для собственного удовольствия. Или все же надеялся, что Варя слышит меня сквозь сон? Или мне вовсе не было дела до слушательницы?

А черт его (меня) знает. Кто разберет? Уж, во всяком случае, не мы с чертом. Оба сломаем в этом деле ногу; надеюсь, всего одну на двоих.

И не только о сказке речь, ясное дело. Речь, в общем, вовсе не о сказке. Сказка сказкой, но я правда не понимаю уже, что делаю по велению сердца, а что — из стратегических соображений. Ну, или тактических, не важно.

Важно, что я сам толком не ведаю, где пролегают границы моей искренности. Да и есть ли они вообще? И бываю ли я искренним хоть пять минут в день? Или, чего доброго, остаюсь искренним всегда?

Вечно так. Всякий раз, вывернувшись наизнанку, обнаруживаю, что ткань моего бытия — двусторонняя, а потому и на изнанке все выглядит красиво, на худой конец, пристойно; только цвета узоров поменялись местами, обычное дело, а так — никакой разницы. Даже вывернувшись, выставив на всеобщее обозрение собственные беззащитные потроха, можно, оказывается, продолжать пускать алмазную пыль в нежные, близорукие чужие глаза.

Боль и мука подлинные — потроха-то действительно наружу, — а изнанка все равно фальшивая, праздничная. Все узлы и мертвые петли надежно спрятаны в несуществующем пространстве, между двумя лицевыми сторонами, не доберешься, не докопаешься.

Оно, в сущности, и хорошо.

Проспав несколько часов на кухонном топчане, я подскочил, можно сказать, ни свет ни заря. Во всяком случае гостья моя еще дрыхла беспробудно: ни шум воды в душе, ни грохот посуды ее не потревожили. Поразмыслив, я решил воспользоваться случаем и удрать, пока она не проснулась. Покататься по городу, нырнуть пару раз с головой в чужую какую-нибудь вечность, авось и собственная дурь повыветрится. А то ведь невозможно ходить без конца по кругу, спрашивать себя: «Зачем ты девочку напугал? С какой стати выдумал, что романа у вас быть не может? Зачем поцелуй с аварией подстроил на пустом месте, своевременно воспользовавшись приближением первого попавшегося неудачника и собственным обостренным чутьем на чужие неприятности? И какого черта ты теперь так упорно гнешь эту линию, стращаешь ее каким-то идиотским загородным пансионатом, пожаром и потопом, вместо того, чтобы обнять, поцеловать, разбудить — для начала, а там — по обстоятельствам? Хватит уж катастроф, уймись. Почему не сделать так, чтобы всем было хорошо? Тебе, между прочим, в первую очередь…»

Спрашивать — напрасный труд; прибегать к пыткам — бессмысленная жестокость, ибо ответ мне и так известен. Просто я не хочу снова ввязываться в азартную, эмоциональную и, чего греха таить, захватывающую игру под названием «жизнь человечья». Ведь только-только получил возможность сидеть на скамье запасных, наблюдать со стороны за нелепой чужой суетой, выскакивать то и дело на поле, чтобы подменить одного из игроков, но тут же возвращаться обратно — обязательное, непременное условие душевного комфорта.

Варя была права: я не способен забыть, что у меня очень мало времени. Я не знаю, что именно случится следующей весной: я умру? Уйду? Превращусь неведомо во что? Просто исчезну? — но помню значение красивого импортного слова «deadline» и отчетливо понимаю: переступить неподвижную, мертвую, бездыханную черту, за которой — полная неизвестность, я пока не готов. Сколько еще чужих судеб потребуется похитить, чтобы пресытиться любовью к жизни, неведомо, а потому время терять нельзя. Мой внутренний счетчик тикает и тикает — вот даже сейчас, когда я гляжу на спящую Вареньку, впиваясь зубами в собственную губу, не чувствуя боли, словно бы со стороны наблюдаю, как тяжелая капля крови ползет по подбородку, того гляди капнет на свитер. В последний момент успеваю стереть ее тыльной стороной ладони, отвешиваю себе сердечный подзатыльник, отворачиваюсь и иду в душ, умываться.

Смываю яркую, горячую кровь прозрачной холодной водой — такая вот поучительная притча о слабости и силе. Щелкаю по лбу ошалевшее от такого обращения зеркальное отражение, набиваю коротенькую записку: «Вернусь к вечеру, отдыхай от чудес», — распечатываю ее на, слава богу, почти бесшумном принтере, одеваюсь и быстро, очень быстро уношу ноги.

На улице счетчик мой продолжает тикать, но уже гораздо тише. Стряхнув с ветки сиреневого куста горсть колючего, смерзшегося снега, завершаю умывание и внутренний диалог заодно. Мне, правда, не следует тратить время на такую ерунду. И без того мой вчерашний день был слишком короток — обычные человеческие сутки, двадцать четыре часа. Бесстыдное расточительство.

Гонимый демонами алчности, кружу по Москве, суюсь куда ни попадя, живу как попало, лишь бы жить, кидаюсь на все, что шевелится и жалуется, не разбирая судьбы. Веду себя, как пьяница, ограбивший банк: скорее, скорее, скорее! Завтра будет поздно, а если не будет — тем лучше, значит, завтра продолжим банкет, нон-стоп, пока не захлебнемся.

Самому смешно.

Лет двадцать маялся в шкуре домохозяйки, навеки заблудившейся меж трех непарных мужских носков. Почти столько же скитался по начальственным креслам, одно другого мягче, пил, жрал, врал беспробудно, как по писаному, да на девчонок-секретарш орал всласть, пока не подошло время сердечных приступов. Тут-то я и опомнился, остановился — в отличие от своей жертвы, тот образ жизни менять не собирался, ибо не представлял даже, что можно существовать как-то иначе. Потом пел какую-то дикую галиматью (сам понимал, что кошмар, но пел как миленький). Впрочем, жизнь эстрадной полузвезды показалась мне чересчур утомительной, всего лет пять выдержал и махнул рукой: продолжайте без меня. Покружив полчаса по центру Москвы, зашел в книжный магазин, где собрал неплохой урожай. Сперва возил туристов по всему свету (были еще бесконечные, изматывающие и унизительные сцены ревности дома, но в целом беспокойная жизнь очаровательной загорелой брюнетки Нади пришлась мне вполне по вкусу). Потом учительствовал в дорогой частной гимназии и с наслаждением воспитывал собственных внуков. Ну и еще, по мелочам. Утолил, что называется, жажду.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});